[веселая птица-синица]

Русалки.
Странников в селениях этой местности не любят. Нет, конечно, все исправно собираются послушать байки за ужином, сбиваются в кружок в ближайшей, а порой и единственной, корчме, чинно заказывают путнику выпивки – только чтоб не молчал. Корчмарь, по обыкновению, выделяет самую утлую комнатушку, или велит стелить на чердаке, где только кошки плодятся, абы путник не забывал, что не лучшее это место для него. Если тебя не привел никто из этого селения, а сам пришел, на своих двоих, тебе лучше через неделю-другую опять отправляться в путь. Оставаться – себе дороже. Сначала будут косо поглядывать, потом перешептываться за спиной, и, в конце концов, бывали случаи, когда путников нечаянно убивали в драке. Ходила история, что попытался путник осесть, так вскоре после постройки, избу сожгли, вместе с ним.
В больших городах такого отношения к путникам нет, но мне до них еще топать и топать.
Никогда не желал никому, а уж тем более себе, такой судьбы. С детства отдан был в подмастерье кузнецу. Конечно, в селении кузнеца все уважают, кланяются, здороваются. Но искренне боятся, будто с нечистыми водится. Поэтому и кузница, в которой мы работали, стояла на отшибе селения, у самого берега реки. Отец мой, как и брат старший, рыбачили. Мне вода никогда не нравилась, а отец настаивать не стал: нравится с железом работать, да еще и берут – бери, не упускай. В сказки о нечистой силе он не верил, до поры до времени.
Помню, брата дома не было – в тот вечер свадьба у кого-то была. А важное правило ходило в селении: от каждого дома хоть один человек прийти должен. Что отец, что я нелюдимыми были, так что брату выбирать не пришлось. Отец позднее с промысла вернулся. С одежды лилось, сам белее мела, посмотрел на иконы, перекрестился – впервые после смерти матери. Сел напротив меня, шепчет молитвы, дрожит весь:
- Русалки пришли.
На тот момент для меня это только легенды были. Хотел посмеяться над отцом, сказать, что померещилось. Но то, как он смотрел на меня, растирая негнущиеся пальцы, смех увело напрочь.
В нечисть у нас верили, но редко о ней упоминали – накликать беду боялись.
С тех пор спать он стал беспокойно, если мог заснуть. Все чаще на реку с тоской смотрел, но рыбачить не ходил, томился. А это любимое его занятие было. За несколько недель осунулся весь, исхудал – не приворожили, запугали до смерти. Как-то сказал, что больше не может, все тянет его река, всю душу вымотала, высосала. Да и раз судьба такая, так тому и быть. Останавливать его толку не было. На пороге он перекрестил нас с братом, да и ушел в темноту, не оглядываясь.
Как отец ушел, так воцарилась в доме тишина. Мы с братом не разговаривали, друг от друга глаза прятали. Он все чаще по вечерам уходил к невесте своей. Но ночевать всегда домой возвращался: тенью скользил по дому, чтобы не будить меня, горько вздыхал у себя на лавке.
Год прошел, вроде все выстроилось, выровнялось. Как было, не стало, но ближе к тому. А как только лед с реки сошел, брат по стопам отца пошел: утром в лодку садится, к вечеру с уловом возвращается. Свадьбу родители невесты назначили на середину лета – праздник великий. Брат весь приободрился, счастливый ходил.
Но через месяц все опять ухнуло вниз. Вернулся с рыбалки задумчивый, никуда не пошел. На вопросы мотал головой, отнекивался, что все в порядке. Но сразу понятно стало, что в сети русалочьи попал, приворотные.
Брата терять я не хотел, поэтому пошел к местной колдунье. И естественно ночью, чтобы злые языки не разболтали, что видели меня. Ночь выдалась темная, трижды успел с тропинки сойти, пока до избушки дошел. Старуха не спала, выспросила все, а потом только головой покачала: пути назад нет. Раз русалка свою сеть раскинула, так никто ее не уберет, даже она сама.
Запретить брату на реку ходить я не мог. Оставалось мне только смотреть, как хиреет он на моих глазах, как перестает разговаривать с невестой, невесело качает головой. И по ночам, не отрываясь, смотрит на реку.
В то время к нам в селение путник пожаловал. Первым делом в кузницу зашел. Просил кинжалы изготовить. Принес рисунок, что перевести на оружие нужно. Мастер работу мне поручил, сказал, что глаза у него ослабли, не может больше с тонкой работой возиться. Путник только усмехнулся себе в усы, да попросил побыстрее сработать.
- Колдун, - презрительно сплюнул мастер, как только странник отошел подальше.
Колдун, не колдун, а работа мне нравилась. Оставался до ночи, возвращался домой, как только месяц повыше всходил – малодушничал, на брата в таком состоянии смотреть не хотел.
Как-то вечером, уже после заката, вышел голову остудить. И вижу, посреди реки лодка знакомая, брат смеется, а за шею его ласково русалка обнимает. Не тянет вниз, нет, просто смотрит в глаза, улыбается.
Через неделю, колдун за заказом вернулся. Отозвал меня в сторонку, сказал, что нет у брата моего дороги назад. И как только русалка с братом закончит, за меня примется. Песни распевать примется, кузница неподалеку от реки, а ей это на руку. И научил, как отомстить. Уходя, один кинжал мне оставил, сказал: «В странствиях поможет».
Как колдун из селения ушел, так и брат пропал. Невеста брата убивалась, проклинала меня, что это я с бесами связался, а за это они суженого ее переманили. А через несколько дней пение у кузницы слышно стало, как только мастер за порог.
Наведался к колдунье. Она меня уже на пороге ждала, высматривала. Как только я появился, пропустила в дом, да и дверь на засов. Все рассказал. Выслушала, отваром ромашковым отпоила, чтобы рыдать перестал – слезами делу не поможешь. Про кинжал выведала, одобрительно хмыкнула. А потом подвязала мне на шею амулет от русалочьих чар. И попрощалась, как с сыном родным.
Русалка наведывалась ко мне каждый день. Крутилась, плескалась, звала. Переборол в себе неприязнь к воде, вывел лодку, да и поплыл за ней. На середине реки она остановилась, локти на край лодки свесила, да смотрит на меня. Глаза зеленые, чуть раскосые, зубы острые. Волосы длинные, веером расплываются по водной глади. Кожа выглядит как воск, а на ощупь – что рыбье брюхо. Хвост из воды не кажет. Миловидная, да и только. Без своих чар мало кого бы сманила.
На седьмой день в лодку с собой взял мешок да веревку. И вещички свои, все, что были у меня, в котомку сунул и в ближайших к реке кустах припрятал. Как колдун надоумил. Она, как обычно, смеется, глазами сверкает, поет песни свои непонятные. Рада, что иду к ней, шепчет: «Теперь ты мой». Руки протянула, за шею меня охватила да давай потихоньку вниз тянуть. Я же, недолго думая, пока она сосредоточилась на пении своем, мешок на голову, скрутил по рукам, да перекинул ее из воды в лодку. До берега верещала громко, эхо бродило по реке. А потом, как на твердую землю ступил, замолчала – кончается на берегу ее власть, ни слова сказать на земле она не смеет. Подхватил котомку на одно плечо, ношу свою на другое закинула, да и пошел в сторону леса.
До нужного места ее еле дотащил. Она все пыталась хвостом меня посильнее огреть, но не получалось – только одежку всю чешуей обсыпала. Долго шел, дольше, чем ведьма обещала. Плутал по дорогам, хорошо хоть луна полная светила, видел, куда иду. Думал уже, что не в ту сторону зашел, как нашел то, что искал. Огромный дуб, обвитый толстыми цепями. По цепям до верха добрался, выгрузил русалку на ближайший сук. Еле удержался, пока ей руки разматывал, да мешок снимал. Она смотрела жалобно, будто просила вернуть туда, откуда достал, рот открывала в немом крике. А потом столкнуть попыталась. Но я удержался, и поскорее до земли добрался.
И сел ждать стражника.
Стражник вернулся с охоты, громко мурлыкая. Сморщил нос, подобравшись к дереву, посмотрел наверх, на висящий с ветки хвост, и удовлетворенно фыркнул.
Я поздоровался, как колдун и велел, кот важно кивнул и занял свое привычное место. Проворчал только, что «раз задолжал, так надо хоть так колдуну долг отдать».
Больше в селении мне делать было нечего, поэтому я в ту сторону и не пошел. Выбрал тропинку, что на главную дорогу выведет, да и направился, куда глаза глядят. Ветки да листья летели мне в спину недолго.